– Сондра Волкова, – произнесла я. Вернее пошевелила губами.
– Кто? – интонации вопроса показались мне знакомыми.
– Волкова, – что есть силы крикнула я в трубку. – Настя, ведь это ты?
– Я, – ответила моя ближайшая подруга.
Глава 4
Марина ходила по лагерю, прикрывая лицо платком. Но ее все равно узнавали.
– Царица наша, ты посмотри, не твой ли я царевич Димитрий? – казачий смех громогласно зазвучал ей в лицо.
– Да как ты смеешь! Я царица! Вы мне дважды присягали!
– Да что ты ей лицо показываешь, ты ей другое покажи! Разве ж она своего мужа по лицу узнала!
Новый взрыв смеха раздался уже ей вслед.
– Ты развяжи, развяжи порты-то, покажи, может она и тебя признает!
На костре жарился целый поросенок.
Импровизированная улица из притащенных сюда волоком крестьянских изб была полна кусков мяса, отрезанных, но не сваренных и не сжаренных. Они гнили прямо тут, под ногами, среди обглоданных костей и экскрементов. Награблено было столько, что обитатели Тушинского лагеря не успевали съедать все это. Куски печени, органы животных валялись и тут и там на дороге, создавая своеобразный запах. Вонь от разложившегося мяса, остатков еды и простых помоев смешивалась с запахами человеческого дерьма, наваленного повсюду, без соблюдения отведенных мест и их закрытости. Это уже был не просто запах Москвы. «Москвой запахло», – сказал Афанасий Власьев, когда все только начиналось, и они приближались к городу, где ждал ее Дмитрий.
В Тушинском лагере стоял запах ада. Ароматы кишащего червями мяса, сгнивших остатков, запах от только что зажаренных кусков, подгоревших и опаленных, смешивались с запахом выбросов человеческого тела, вернее, множества человеческих тел, блевотиной перебравших медовухи и беспрерывно бражничающих казаков и поляков, жрущих и пьющих мужских особей.
Молодая женщина передернула плечами. Как смели они ее, настоящую польскую аристократку, которой сами же дважды присягали, которую сами признали царицей, как они, эти черные холопы смели оскорблять! Да как вообще у них язык, их грязный вонючий язык мог дотрагиваться до ее чистого имени!
«Кого Бог осветит, тот будет несомненно и по праву сиять, – Марина шла в свою избу, стараясь не слышать воплей несущихся ей вслед. – Не потому солнце не ясно, что его иногда закрывают черный тучи».
– Вельможная панночка! Московская царица! Не сядет, не посидит, не выпьет, – это уже издевались свои. – Загордилась совсем.
Марина вздрогнула. Послышался скрип хлипкой двери. Воспоминания сменились реалом. Надежды и ожидания – пустотой и подготовкой к смерти. Что было лучше? Двадцать пять лет жизни закончились одиночеством и ненавистью. Казалось, даже стены тут, потемневшие стены этого монастыря, излучают ненависть к иностранке, к чужеродному языку и привычкам.
Ивановский монастырь стал ее последним убежищем. Нет. Не так. Пристанищем для ее тела. Привычек почти не осталось. Почти…
Она сидела на скамье, чуть прикрытой соломой. Серое домотканое полотно свисало на каменный серый пол. Она забралась на скамью с ногами, подобрав их под себя по-турецки. Деревянный, необтесанный стол был придвинут к скамье. Она опустила на руки голову. Спутанными клочьями свисали волосы без платка, без шапки. Ей было все равно.
Не было сил шевельнуться и посмотреть, почему скрипнула дверь. Может, сегодня настанет и ее очередь. Марина вздохнула. Поскорее бы все кончилось. На мгновение слезы скопились под веками и вытекли на щеки, щекоча спустились по носу и капнули теплой влагой на серую деревяшку стола. Она промокнула нос рукавом и подняла голову.
В комнату вошла монахиня. Черная, выцветшая, почти коричневая хламида, черный клобук. В руках у нее был ломоть черного хлеба. Глиняная кружка. Вода.
Высокое окно все было завалено снегом. Но снег не спасал. Ветер завывал как дикий зверь, дуя в щели и проносясь по комнате, наталкиваясь на длинные щели в двери и радостно выдувая запах горелых лучин.
– Можно мне бумаги?
Монахиня остановилась на полушаге. Звук голоса был непривычен в этой комнате. Она медленно обернулась.
– Можно мне бумаги? Можно мне бумаги? – почему-то повторила свою просьбу Марина. – Я хочу исповедаться.
Монахиня молча отвернулась и пошла к выходу.
– Бумаги дайте мне. Вы же христиане. Вы не можете допустить, чтобы я умерла без исповеди. Я хочу очистить душу.
– Собаке – собачья смерть. А когда ты за собой толпы нехристей вела? Ты не хотела очистить душу? Или души у тебя не было тогда?
– Да Бог с вами. Как вы можете так говорить!
Лицо монахини было сморщенным пергаментом. На нем тоже можно было бы писать, мелькнуло в заторможенном горем мозгу Мнишек. Если разгладить.
– Кто устроил тут побоище? Мой муж погиб! Мой сын погиб! Это все ты, нечестивая ведьма! Ты навела своих неверных псов на землю нашу! И одежда у тебя похотливая. Мразь ты!
– Мой сын тоже погиб. Мой муж тоже погиб, – прошептала Марина. Слезы покатились по щекам, уже ничто не могло их сдержать. – Мой ребенок… Ванечка…
– Сдохнешь, как собака. Закопаем тебя в помоях!
– Я ничего не сделала, я ничего не сделала вам, я ехала… отец привез меня…
– Нечисть! Ты источник смуты, ты источник зла! Из-за тебя все!
– А сын мой? Ванечка что сделал?
Дверь хлопнула. Послышался звук запираемой задвижки. Металл скрежетнул и снова все стихло.
Марина закрыла глаза, слезы бежали по грязным щекам. Страшная картина снова заполонила мозг. Маленький мальчик. Сыночек ее, сердце ее, кровинушка ее. Четыре года только и порастила она его, побаловала его, миленького. Они несут его с непокрытой головой. Несут его в метель, снег бьет его по лицу, по глазам. «Куда вы несете меня?» Да, он спрашивал их, наверняка он спрашивал их – куда вы несете меня? Он был смышленый мальчик. Они успокаивали его, пока не принесли, как овечку, на заклание к виселице.
Марина глотнула воздуха. Дышать было невозможно. Она сама чувствовала эту веревку, веревку, что стянула шею ее малыша.
Они повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из мочал. А дитятко был мал и легок. Марина стала раскачиваться на скамье, прижимая руки к груди, как будто она до сих пор прижимала к себе маленькое тельце сына. Веревка была толстой претолстой. И узел нельзя было хорошенько затянуть. Шея была тонкая, детская, белая, нежная. Они оставили его, они оставили его полуживого умирать на виселице. Умирать дальше от холода, в ужасе и страданиях.
– Ааааааааааааа!! – заорала она, не в силах выдержать мелькание страшных картин мучений маленького сына. – Закончите мою пытку!!!!!!! Убейте меня!!
Да что это я, оборвала себя польская панночка. Мой сын умер. Мой муж умер. Что может еще причинить мне боль? Ничего.
Глава 5
Александр подъехал к даче, любимому когда-то в детстве месту летних тусовок. Нужно было еще раз осмотреть все, что осталось тут от предков. Они с сестрой хотели продать за зиму этот участок, которым уже давно никто не занимался. Въехав в узкий проулок, он остановился у сетчатого соседского забора. Горка мокрых дров и полусгнившие козла перегораживали путь, сужая линию, и не давая проехать его машине. Он чертыхнулся. Вылезать раньше времени в октябрьскую грязь, мочить и пачкать ботинки и джинсы ему было неприятно. Медленно, осторожно, почти касаясь дребезжащего забора, машина проехала между ветхими ограждениями двух соседей. И тут его ожидало новое препятствие. Куча свежесброшенного золотистого песка возвышалась безапелляционно, не оставляя права на сомнения в том, что там, за нею возможен другой, тайный вход в иное измерение.
– Что творится! – вслух сказал Александр. – Сестра могла бы хотя бы раз в год сюда приезжать!
За песком была калитка на их участок. Когда-то была. Теперь это был свободный, необилечиваемый никем, расчищенный от любых и всяческих ограждений вход в его детство. Александр вздохнул и с сожалением вступил в чуть примятую осенними дождями и увяданием траву запущенного и заросшего куска болота, который когда-то благоухал розовыми кустами и ароматной земляникой на чисто прополотых грядках.
Копать тут было некому, следить за всем этим хозяйством – незачем. Незамысловатый, построенный дядькой домик покосился, часть стены упала, дверь скособочилась набок. Замок валялся рядом, как выразительное кинематографическое средство для обозначения запущенности и брошенности, ненужности и элиминации.
Александр сплюнул и открыл дверь, резко рванув ее на себя. Тут же, не предупреждая и не медля, на него вывалилась вторая рамочная дверь, обитая когда-то сеткой, и служащая, во времена расцвета и благоденствия этого дачного места, защитой от комаров и мух.
– Падаль, – опять громко выругался парень. – Ну что, Настюха не могла сама сюда приехать. Какого черта мне тут искать надо?
